Таривердиев положил на музыку «Когда у вас нет собаки, ее не отравит сосед». При этом точное «когда» заменили на дурацкое «если». У Аронова разрешения не спрашивали. Я думаю, это сделали люди без слуха на стихи. И петь-то как? «Если у вас нет собаки…» Привыкли и пели. Запела вслед вся страна.

[Дебют]Анатолий Головков

ТОННЕЛЬ АЛЕКСАНДРА АРОНОВА

Кому отечество Россия, кому византийская метрополия по имени Москва, а Саше Аронову — москвичу по рождению и убеждению — Чистые Пруды.

О, достославная скамья за спиной Грибоедова!
О, портвейн из гастронома на углу!

И трубный Ароновский голос, слышимый, кажется, даже в милицейском околотке… Крик вечернего трамвая, строфа — и срываясь с веток, взлетали бульварные вороны.
Мне, «эмигранту», казалось до этого, что культура одухотворенного выпивания на свежем воздухе возможна лишь дома в Риге. Там мы, студенты, сиживали на скамейке у памятника Барклаю де Толли. Пропивали первые призы будущего международного гроссмейстера Володи Вигмана. Там читал свои стихи Лёня Рудин. Туда приносил свои тексты на наш суд мальчик Саша Генис.
Аронов же читал, где угодно, когда угодно и всем тем, кого стихи его заставляли прислушиваться.          
И Гриша Кружков, поэт и переводчик. И Леня Жуховицкий, который удивил нас первым правдивым романом о журналистах с ароновской строчкой в заглавии, «Остановиться, оглянуться!». И Саша Ригин, и Юра Некрасов, и Лена Анисимова, и Паша Гутионтов, и строгий Вадим Черняк, — все они гнездились внутри и вокруг газеты «Московский комсомолец». Там и сложилась эта странная общность, которая потом в шутку назовет себя параллельной субкультурой. А может быть, даже и всерьез.

Безусловным лидером был Александр Аронов.
Кружков посвятил ему такую эпиграмму:

В Орехово-Борисово,
Не встретишь черта лысого,
Ни конного, ни пешего,
В Борисово-Орехово,
Зато там есть Аронов,
Поэт для миллионов,
Кружок его дружков,
Дружок его — Кружков.   

С Ароновым меня познакомил Юрий Щекочихин, тогда еще начинающий репортер. Тыча мне пальцем в грудь и заикаясь, представлял меня Саше:

— Эт-то б-ывший м-музыкант из Р-риги.

Аронов кивал благосклонно.

— А почему он не с нами в газете?

Аргументы насчет того, что семью не на что кормить, а редакция «МК» даже полставки не дает, не всех берет на гонорары, да еще платит так, что концы с концами не сведешь, — эти доводы его не устроили.— Да ты чего, брат? Строчка — 5 копеек. Нормально!
Команда имела свои идеалы. Любой жанр в журналистике, даже очерки, называла «заметками». Команда распевала свои песенки и обладала странной манерой изъясняться, глотая слова и целые фразы. По ночам команда переходила с одной квартиры на другую, чтобы жены не сердились.
Аронов являлся в газету, быстренько отписывался в номер, а потом какого-нибудь стажера посылали в магазин. И, по-моему, от Саши мы впервые услышали: журналистика — это не профессия, это образ жизни.

И цитировали его стихи, как заклинание:

От того, что было, отстань,
То, что будет, не торопи.
Вечер пей, день пиши, утром встань,
День пиши, вечер пей, ночь спи.
      
Кажется, в редакции, он написал свои лучшие стихи. И читал их немедленно, схватив кого-нибудь за пуговицу. Лично мне казалось, что он сооружал их иногда из газетной строчки. Вот перед ним свежий оттиск, он натыкается на заголовок «В полиграфическом профтехучилище». Хватает блокнот, и начинается чудо:
      
«В полиграфическом профтехучилище» —
Право же, чем не строка?
День мой запутанный не отучил еще
Вздрагивать издалека.
      
Одни запоминали его строчки на лету, другие переписывали, и Сашина лирика гуляла по Москве. По тем же квартирам, где читали запрещенную поэзию Серебряного века, где крутили записи Высоцкого.
Свой кабинет он превратил в необъявленную поэтическую мастерскую. (Хотел написать «цех», но слово какое-то индустриальное, к поэтам не клеится).
Такой была в ту пору литературная Москва.
Одних водили к редакторам «Советского писателя», к лукавому Фогельсону, печатавшему только своих. На семинар к Евгению Храмову, в «Юность», в официозную «Молодую гвардию»: еще повезет, если к поэту Севе Лессигу в «Сельскую молодежь». А иногда — и в неприступный  «Новый мир».
Другие шли к Саше Аронову.

Хаживали к нему многие из тех, чьи имена сегодня известны, — и Андрей Чернов, и Евгений Бунимович, и бунтарь Саша Еременко, и лирик Иван Жданов, и Олег Хлебников, написавший про то время: «Это было лучшее, лучшее, // для тебя уж, во всяком случае…»
Для них Аронов был Учителем.
Саша слушал чужие вирши, оттопырив нижнюю губу, что делало его похожим на Пушкина. А также — опустив мохнатую голову, из-под который вился голубой дымок от сигареты.

Если ухо его ни что не натыкалось, кивал, косясь на окно. Словно там, за окном, была какая-то лишь ему одному известная правда. Потом брал листок со стихами и говорил: «Ну, давай посмотрим, что тут можно сделать». Когда стихи были откровенно неудачными, разноса не устраивал. Наоборот. На лице его появлялась гримаса искреннего сожаления. Я бы даже сказал, скорби. Он переживал так, словно у него самого не получилось: «Ну, этому надо еще отлежаться».
Аронов начинал одновременно с Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко, Беллой Ахмадулиной. Но Политехническому музею и стадионам предпочитал узкое, но теплое пространство кухни.
Как уж там они перезванивались после того, как номера газет подписывали в печать, но кто-то предлагал: на Беговую. Это значит, ко мне, в обшарпанную коммуналку у ипподрома. Двери держали незапертыми, поскольку к соседу, дяде Федору, безногому инвалиду войны, тоже ходили друзья.
Голос Аронова был слышен еще у лифта.

Он не входил — вторгался.

Выбирал себе место не на диване, а на стуле. Со стула ему было удобнее поминутно вскакивать и ходить по комнате вокруг стола. Его просили прочесть что-нибудь — Аронов читал без промедления, одно стихотворение за другим.

Потом — спеть.
— Ну, какой из меня гитарист!
В конце концов, я брал гитару, Саша начинал, и пели хором, поскольку его-то уж стихи мы помнили наизусть до последней строчки. Знали и ревновали, оберегая не только точность текста, но и мелодии.
Таривердиев положил на музыку «Когда у вас нет собаки, ее не отравит сосед». При этом точное «когда» заменили на дурацкое «если». У Аронова разрешения не спрашивали. Я думаю, это сделали люди без слуха на стихи. И петь-то как? «Если у вас нет собаки…» Привыкли и пели. Запела вслед вся страна. Из «Иронии судьбы, Или с легким паром!» Страна узнала Аронова по этому синглу, но мы-то продолжали петь по оригинальной мелодии, той, к которой привыкли.
Мало кто в ту пору считал автора этих строк поэтом. И, наверное, справедливо: у меня не то, что на книжку, на подборку текстов не набиралось.

Но чутким Ароновым я был услышан. Он заводился, и сходу предлагал свои варианты. Не только меня он одаривал меня драгоценными бриллиантами, которые сверкают то в середине, то в конце некоторых строф. Если же он не вмешивался, значит текст считался «нормальным».
Однажды я решился на такой песенный куплет: «На нас на всех не хватит вам патронов//, Хоть научились бить наверняка//. Еще свободен взрывчатый Аронов// И тих, но точен голос Черняка».
Когда я убрал с коленей гитару, Саша сказал:
 — Слушай, ну, да, Аронов взрывчатый, правда… И свободен. Но почему только у Вадика голос точен? Разве у меня — нет?
С Вадимом Черняком, поэтом, они сидели в одном кабинете на Чистопрудном, вечно соперничали, но также и совместно сочиняли иронические стихи от имени некоего Макара Гныпы.
На юбилей Павла Гутионтова, я, сидя в кухне на полу, — там курили, — показал под гитару подарок, сочиненный в честь юбиляра, — «Друзей». Явился Аронов, заставил спеть песню раз 5-6, а потом просто подошел, кивнул и сжал плечо…
Мы работали в разных редакциях. Саша всегда звонил неожиданно и так, словно мы расстались только накануне.
— У меня…некоторым образом, намечается творческий вечер. Попоешь?
Это были знаменитые Ароновские вечера поэзии в музее Маяковского. На пригласительных билетах красовался штамп: «Пропустить! Маяковский».

Аронов не был рожден публичным человеком, волновался даже перед небольшой аудиторией. Но в двух шагах от КГБ, буквально под носом у тех, кто перекрывал Саше кислород, не говоря уже о том, что стукачи точно сидели и в зале, он бросал свои строки наотмашь:
      
Среди бела дня
Мне могилу выроют,
А потом меня
Реабилитируют.

Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют.
А потом — простят,
А потом — помилуют.
      
Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят…
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
      
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность:
Что у нас за чем.
      
Пели на его вечерах, помимо меня, актеры Максим Суханов, — пасынок Аронова, который считал Сашу родным отцом, — Василий Мищенко, поэт Забельшенский, может, и другие, не знаю.

Аронов сидел в углу сцены и слушал свои же песни, улыбаясь, с детским восторгом на лице…
      
Что за радость была — гулять с ним по Москве! Слушать его поразительные истории — а он обладал, как и друг его, Натан Эйдельман, энциклопедическими знаниями, — переходить от сквера к скверу, от одного винного отдела к другому, пока не кончались деньги.
Оказавшись на Кропоткинской, откуда до Дома Ученых было рукой подать, мы неизбежно шли на работу к его жене Тане.
Яркая красавица Таня, Сашина любовь, когда-то тянула руку на его уроках (он в молодости учительствовал). При одном ее имени глаза Аронова светлели, в них сверкали огоньки, он вдыхал и долго не выдыхал воздух: запретная зона. Но как-то он сказал: если бы даже он ничего не сделал, не написал ни строчки, в его жизни была и есть Таня.
Ей посвящена едва ли не треть Ароновских стихов.— Танечка, не дашь ли три рубля, мы тут не догуляли?
Молчание.
— Саша, но мы собирались Максу ботинки купить…
Максим Суханов, сын Тани — сегодня великолепный, умный актер, один из немногих, кто продолжает традицию интеллектуальной манеры Смоктуновского.

— Танечка, ну, ты же понимаешь…
— Саша, нет.
— А хочешь спляшу? Головков, давай, и ты пляши. Иначе трёшки не видать.
Он усаживал Таню в кресло, между рулонами ватмана, красками и кистями; мы плясали, как могли, Аронов присядал, хлопал себя по заднице, припевал, импровизируя: «Ой, ты Танюшка, ой, красавица! Дай-ка нам скорее три рубли! Ой, мы поклонимся до земли!» Что-то в этом роде. Ее лицо светлело. Она улыбалась. Потом начинала хохотать. Все мы хохотали. Вынималась из сумочки заветная трёха.

— Только я тебя очень прошу, — говорила она мне на ухо перед уходом, — не заводитесь. Сашке потом будет худо.
Она прощала ему все. Хрупкая, аристократичная Таня тащила на себе быт. Она заменила Аронову и секретаря, и библиографа, и литагента, и архивариуса. Таня приняла на себя ношу первого Сашиного инсульта, потом второго. Таня моталась по врачам, сидела в больнице, терпела безденежье, одалживала и переодалживала, когда он вынужден был уйти из газеты. Таня осталась с Ароновым и в те месяцы, когда даже по телефону разговаривать с ним было нелегко: гениальный поэт превращался в капризного ребенка. Потом она прикрыла ему глаза…
За муки и страдания, за верность  Господь сохранил Таню будто бы такой, какой Аронов водил ее за собой в молодости, по заснеженной Москве.

После ухода его, она составила и пробила книгу «Туннель», изданную при помощи «МК» — которая при Путине стала одной из самых одиозных газет. Но главред Павел Гусев и при жизни, и после смерти Саши делал во имя Аронова все, что мог.

И на встречах наших, исполненная мужества и достоинства, тоненькая Таня всякий раз читает Сашины стихи, поет его песни.
Три своих сборника Александр Яковлевич Аронов увидел при жизни. В восемьдесят седьмом, уже при Горбачеве, «Советский писатель» все же издал первую его книжку «Островок безопасности», но ему было уже 55. Через пару лет вышли «Тексты» с предисловием Сергея Чупринина в «Книжной палате». Тоненькую «Первую жизнь» нам удалось выпустить в библиотечке «Огонька» при Коротиче. Его подборки печатались в «Знамени».

Мало это или много?

Наверное, достаточно, чтобы большого российского поэта Александра Аронова услышал мир.
Хотя что ему теперь до этого мира?

Он продолжает путь по своему туннелю, и может, слушая наши голоса, по-прежнему улыбается и курит свою вечную «Приму».